ФрУкодраббл. PG-13, ангст.
Рождественский Ла Манш Он стоит на берегу, вглядываясь в густой сероватый туман; под подошвами ботинок шуршит мокрая от соленых брызг галька, а частый противный дождь со снегом сдувает ветром прямо в лицо, трепля длинные светлые волосы.
Покрасневшими от холода руками Франциск заправляет их обратно за уши и, несмотря на весь дискомфорт от пронизывающего воздуха, забиравшегося под темно-синее пальто, щиплющего щеки, продолжает стоять, пристально наблюдая за проливом.
«Пожалуйста, появись. Ну же».
Нутро сжимает неясная тревога, когда он снова вынимает руки из карманов, выдыхая облачко пара на них, чтобы согреться, и вновь поднимая взор на белеющую даль неприветливого зимнего горизонта.
Альбион бесил его до невозможности своим постоянством, вечным сырым туманом, определенной предсказуемостью. Это было совершенно глупое чувство неприязни и даже какой-то тихой ненависти, но Бонфуа ничего не мог с собой поделать.
Это был занавес. Как железный, только хуже. Железный занавес можно снести, но развеять этот…
У Ла Манша будто была своя воля, и, хотя имя он носил французское, но нрав имел чисто британский. Он не подчинялся никому и ничему, кроме своих собственных правил и предписаний, словно давно забытых всеми, но ежегодно напоминаемых людям, в частности одному очень наглому мужчине.
Франциск усмехается, пряча нос во влажный от его дыхания шарф: он всегда сравнивал пролив и своенравного Артура. Они были чертовски похожи. Особенно сейчас…
Он представлял, как Киркланд растягивал губы в холодной ухмылке, глядя на свои наручные часы, и мучительно медленно, словно зная, что заставляет ждать, поднимался с кресла с резными подлокотниками и шагал к окну в дальней части пустынного поместья.
Так же мучительно медленно уходил туман всякий раз, когда англичанин на той стороне, вероятно, обреченно вздыхал и расшторивал балконный проем, останавливался, задумчиво вглядываясь в чернеющий экран телефона на комоде, но затем все же нерешительно забирал его, сжимая в ладони и выходя навстречу ветру сквозь настежь распахнутые двери.
Тогда появлялись очертания темного острова где-то вдали. Тогда у Франциска замирало сердце и перехватывало дыхание, а в глазах плескалось мимолетное, безграничное счастье. Лишь через пару секунд он сбрасывал с себя такую приятную и теплую пелену, возвращаясь к реальности, и, подрагивающими от холода и волнения пальцами набирал номер Артура.
На том берегу Киркланд вздрагивал от звонка, хотя всегда знал, когда ему позвонят. Это продолжалось из года в год, и он уже успел выучить все привычки чертового француза наизусть. Он любит удивлять, и, вопреки внешней невозмутимости Артура, у него это получалось.
Гудки в трубке такие длинные, жалобные, даже жалкие. Бонфуа кусает губы, переминаясь с ноги на ногу, не в силах больше ждать. Он замерз. Он…
Артур долго сверлит своими пронзительными зелеными глазами мигающую иконку входящего вызова, но все же не сбрасывает, хотя и порывается сделать это.
- Да?
- Я здесь… - слышится в ответ, и Киркланд закатывает глаза и хмыкает, выражая свое отношение к сентиментальности француза.
Франциск там, так далеко и близко одновременно, прикрывает глаза и поднимает голову вверх, к темному небу, молчит. На языке вертится тысяча слов, таких важных и таких бессмысленных, и он не может поймать нужное, выстроить капризные предложения.
Они ускользают, как кошка, мягко и изворотливо. Как Артур обычно уворачивается от легкого поцелуя или ласкового касания пальцев, морща нос и хмуря брови.
- Если ты собрался молчать, чертов виносос, тогда я отключаюсь, - раздраженно хрипит Киркланд, облизывая пересохшие губы и мысленно давая себе подзатыльник за эту идиотскую привычку. – У меня нет времени на пустяки.
- Артур, - насмешливо тянет голос, с акцентом, растягивая гласные. – С Рождеством.
Улыбка трогает уголки рта англичанина. Немного теплеет где-то внутри, но Артур ни за что не признается в этом даже себе. Он фыркает и, по их обычаю, произносит в ответ на французском:
- С Рождеством, Франсис.
Перед тем, как услышать гудки, оборвавшие их непрочную красную нить, извилистой дорожкой ложившуюся на гладь воды, Франциск успевает сказать самое главное и снова остается в одиночестве.
Ветер треплет волосы, дождь прекращается, а снег валит с черных небес все сильнее и сильнее, забираясь мужчине за ворот. Бонфуа убирает телефон в карман за ненадобностью, разворачивается и шагает прочь с берега.
Ему хотелось бы быть ближе, но туман снова обволакивает смутный облик острова, зная правила этой многолетней игры. Она никогда не меняется и заканчивается одинаково. В ней нет победителя и проигравшего, но Франциск каждый раз чувствует себя именно проигравшим.
И это нечестно!
Мужчина отчаянно жмурится, прогоняя стиснувшую нутро печаль. Он должен сейчас быть не здесь. Он должен сейчас давиться каким-нибудь безвкусным кулинарным выкидышем артуровской фантазии, гонять крепкий черный чай и греться в кресле у камина, вдыхая душистый сосновый аромат полной грудью.
Бонфуа давно играет в эту игру, но мерцающие огоньки гирлянды над камином настойчиво появляются в его сознании острыми, почти болезненными вспышками, а сладкий и терпкий запах горячего шоколада с кухни слышится словно сейчас.
«Уходи», - приказывает себе Франциск и в следующее мгновение вздрагивает, ощущая вибрацию в кармане. Спешно вытирает лицо и, не глядя на экран, отвечает.
- Я еду.
Бонфуа открывает и закрывает рот, не в силах что-либо сказать в ответ. Артур на том конце провода язвительно хмыкает.
- Хватит пускать нюни, я прибуду через два часа. Только попробуй опоздать, лягушатник, - и бросает трубку.
Этого хватает, чтобы заставить мужчину сорваться с места к оставленной у дороги машине. Пряча улыбку в шарфе, Франциск оглядывается назад лишь тогда, когда пролив Ла Манш разжимает пальцы и отпускает, теряя свое влияние. Соленые брызги уже не могут достать мужчину.
И он ведет автомобиль по направлению вокзала Евротоннеля, который вот уже столько лет соединяет их с Артуром континенты, миры и души, идя наперекор коварному и холодному Ла Маншу. На радио-волне играет какая-то веселая французская песенка, и Бонфуа постукивает пальцами по рулю ей в такт.
Он будет ждать задержавшийся поезд лишние полчаса, сиротливо глядя на огромное электронное табло и выходя выкурить еще одну сигарету, хотя и клялся себе бросить эту дурацкую привычку.
Артур обязательно поморщится, когда унюхает запах табака, которым пропахли ладони Франциска, но от приветственного поцелуя не увернется, слизывая и смакуя горький привкус с мягких губ мужчины.
Легкий багаж отправится на заднее сиденье с мановения руки француза, и Киркланд займет место впереди, непременно пристегнется и будет буравить взглядом небрежно отброшенный ремень безопасности Бонфуа. Тот отмахнется в своей обычной манере и довезет их до маленького уютного домика на окраине города.
В тихой улочке Артур нетерпеливо набросится на Франциска, притягивая за ворот к себе и требовательно целуя, а затем, судорожно облизывая губы, скажет то самое главное, что не решился произнести в ответ, вглядываясь в холодные воды Ла Манша.